Читать книгу "Мифы Ктулху. Большая книга ужасов [Литрес] - Говард Лавкрафт"

XIX века, и о странных чертах их внешности, которые вроде бы были «не вполне человеческими», словно затаившимися в древних семьях полуразвалившегося порта. Впрочем, все это оставалось лишь молвой, придумать и со страшным замиранием в голосе повторять которую могли лишь представители старых янки.

Что же до самой Айзенат, то ее личная история усугублялась еще и тем обстоятельством, что она была дочерью Эфраима Айзената – весьма престарелого мужчины, который некогда взял себе в жены никому не известную, женщину, постоянно носившую вуаль. Эфраим жил в Инсмуте в наполовину развалившемся особняке на Вашингтон-стрит, и те, кому доводилось видеть это место (а надо сказать, что жители Аркхэма посещают Инсмут очень редко и лишь по самой крайней необходимости), утверждали, что окна мансарды их дома были всегда закрыты ставнями и что по вечерам оттуда доносились весьма странные звуки. В годы своей юности Эфраим был поразительно способным малым, изучавшим оккультные науки и магию, и по слухам якобы мог по собственной прихоти вызывать на море шторм или, напротив, угомонить стихию. В юные годы мне и самому доводилось пару раз видеть его, когда он приезжал в Аркхэм, чтобы познакомиться в университетской библиотеке с содержанием некоторых запретных томов, и, надо признать, у меня неизменно вызывало глубокое отвращение его волчье, угрюмое лицо, обрамленное косматой седоватой бородой. Умер он при весьма загадочных обстоятельствах, и к тому же перед этим окончательно лишившись рассудка. Вскоре после кончины отца его дочь – кстати, по воле покойного назначенная формальным опекуном оставленного им наследства – поступила в школу Холла. Люди обращали внимание на то, что девушка, как и покойный отец, отличалась чуть ли не патологической жадностью и временами выглядела, опять же как и он, поразительно отвратно.

Когда слухи о знакомстве Эдварда с Айзенат стали темой для обсуждения, мой друг – тот самый, дочь которого вместе с ней училась в школе, – сообщил мне массу интересного в отношении данной особы. Оказывается, в школе Айзенат слыла чем-то вроде местного чародея, и, по его словам, в самом деле могла проделывать в высшей степени поразительные, подчас просто обескураживающие вещи. В частности, она умела вызывать грозу, хотя обычно окружающие были склонны объяснять это неким ловким трюкачеством. Все животные относились к ней с неприязнью, а сама она определенными движениями правой руки могла заставить выть любую собаку. Временами она демонстрировала обрывки довольно странных для столь молоденькой девушки и к тому же весьма шокирующих познаний в самых невероятных областях, ни с того ни с сего начинала говорить на непонятных языках; или какими-то особыми, почти неуловимыми хитрыми взглядами и подмигиваниями пугала других учениц, причем создавалось впечатление, что все это доставляет ей какое-то непристойно-пикантное удовольствие.

Но самыми необычными, пожалуй, были подтверждаемые многочисленными свидетелями примеры оказания ею воздействия на конкретных людей, а потому уже вскоре практически ни у кого не вызывал сомнения тот факт, что Айзенат была прирожденным гипнотизером. Пристально всматриваясь в того или иного коллегу-студента, она подчас создавала у нею ощущение, что он быстро превращается в совершенно другого человека. Испытуемые сообщали, что эта самодеятельная чародейка как бы мгновенно обменивалась с ними телами, отчего они получали возможность смотреть как бы со стороны на свое собственное, теперь уже бывшее тело, ярко блестящие, злобные глаза которого, в свою очередь, взирали на него самого.

Иногда Айзенат также высказывала совершенно нелепые, даже дикие суждения относительно природы сознательного, его независимости от физической оболочки тела – по крайней мере, от протекавших в этой оболочке жизненных процессов. У девушки вызывало самую настоящую ярость то обстоятельство, что ей суждено было родиться женщиной, а не мужчиной, поскольку, как она твердо знала, мужской мозг обладает некой совершенно уникальной и особо мощной космической энергией. По ее словам, будь у нее мозг мужчины, она смогла бы не только сравняться, но и превзойти своего покойного отца по части совершения совершенно непостижимых вещей.

Эдвард познакомился с Айзенат на собрании молодежной «интеллигенции», которая состоялась в комнате одного из студентов, и на следующий день, придя ко мне, в буквальном смысле захлебывался от возбуждения, рассказывая об этой девушке. Он нашел ее в высшей степени интересным человеком и эрудированным собеседником, который произвел на него просто ошеломляющее впечатление, и, помимо всего прочего, был совершенно сражен ее внешними данными. Сам я никогда раньше не видел Айзенат и довольно смутно припоминал разрозненные описания ее внешности, однако имел общее представление о том, кто она такая. Про себя я искренне досадовал, что Дерби столь сильно увлекся ею, однако даже не подумал разубеждать его, ибо понимал, что любые возражения лишь еще больше распалят его страсть. По его словам, в беседах с отцом он даже словом не обмолвился о своей новой знакомой.

В течение нескольких следующих недель имя Айзенат практически не сходило с уст молодого Дерби. Теперь и другие стали подмечать явные признаки его буйно расцветших амурных чувств; при этом все сходились во мнении, что поведение Эдварда никак не соответствует ни его возрасту, ни прежним привычкам, и потому со стороны выглядит крайне нелепо то, что он волочится за столь экстравагантным, в чем-то даже фантастическим «божеством». Впрочем, несмотря на ленивый, неизменно потворствующий собственным желаниям образ жизни, у Эдварда в то время лишь едва намечалось небольшое брюшко, а лицо его и вовсе было практически лишено морщин. У Айзенат же, несмотря на ее почти юный возраст, напротив, вокруг глаз успела образоваться сеть «гусиных лапок», что явно было обусловлено особой интенсивностью ее опытов и экспериментов, требовавших повышенной сосредоточенности и максимальной мобилизации воли.

Однажды Эдвард зашел ко мне вместе со своей подругой, и я с первых минут их пребывания в моем доме обратил внимание на то, что его чувство по отношению к Айзенат было явно взаимным. Она неотрывным, почти хищническим взглядом следила за каждым жестом и движением своего кавалера, и я понял, что оба не на шутку привязались друг к другу.

Вскоре после этого меня навестил старый мистер Дерби, которого я всегда искренне уважал и даже восхищался им. До него также дошли слухи о новой пассии его сына, а кроме того ему удалось разузнать кое-какие подробности от самого «мальчика». Эдвард всерьез подумывал о том, чтобы жениться на Айзенат, и даже уже начал подыскивать подходящий дом в предместьях города. Зная о том, что я пользуюсь у его сына большим авторитетом, отец хотел узнать, не смогу ли я как-то воспрепятствовать этому порочному намерению, на что я, увы, высказал ему свои самые искренние сомнения. Свою позицию я пояснил тем, что в данном случае речь шла не столько о слабой воле самого Эдварда, сколько о твердости намерений со стороны женщины. Вечный ребенок сменил родителей, как субъектов своей зависимости, на новый и более сильный образ, и по этому поводу уже ничего нельзя было сделать.

Бракосочетание состоялось месяц спустя – по настоянию невесты их сочетал мировой судья. По моему совету мистер Дерби не стал чинить каких-либо препятствий, и он сам, мои жена, сын, и, разумеется, я присутствовали на короткой церемонии. Из других приглашенных были также несколько молодых людей, с которыми невеста вместе училась в колледже. На оставшиеся от отца деньги Айзенат купила в предместье Аркхэма довольно старый дом, где и поселились молодожены, предварительно совершив короткую поездку в Инсмут, откуда они привезли троих слуг, книги и кое-что из мебели. Видимо, не столько учитывая интересы Эдварда и его отца быть поближе к колледжу, его библиотеке и «просвещенному» обществу, сколько из своих собственных соображений, но Айзенат решила поселиться в Аркхэме, а не возвращаться в дом покойного отца.

Когда после медового месяца Эдвард посетил меня, мне показалось, что он слегка изменился. Айзенат заставила его избавиться от усов, однако дело заключалось отнюдь не только в этом. Дело в том, что он стал более сдержанным, задумчивым, а его традиционная мальчишеская запальчивость сменилась затаенной грустью, почти печалью. Я